Вот пистолеты уж блеснули…

«Вот пистолеты уж блеснули,/Гремит о шомпол молоток./В граненый ствол уходят пули,/И щелкнул в первый раз курок»… Это сцена дуэли Онегина и Ленского. Мог ли кто-то либо из друзей и просто современников Пушкина, с упоением читавших его бессмертный роман, предположить, что всего лишь через несколько лет самого поэта ждет роковая дуэль?

Судя по воспоминаниям его друзей, никто и подумать не мог о страшной трагедии. Тем более, что изначально, по мнению света, между Пушкиным и Дантесом сложились вроде бы доброжелательные отношения. «Пушкин после женитьбы жил в Петербурге довольно открыто и вел знакомство почти со всею нашею аристократией, – читаем мы воспоминания лицейского друга и секунданта поэта Константина Данзаса. – Между лицами, посещавшими часто дом его, был некто барон Дантес, офицер Кавалергардского полка».

Сам Данзас познакомился с Дантесом в 1834 году, обедая с Пушкиным в столичном ресторане Дюме, где за общим столом сидел и Дантес – рядом с Пушкиным. По словам Данзаса, Дантес хотя и был «скудно образованный, но имел какую-то врожденную особенность нравиться всем с первого взгляда. Способность эта «вызвала к нему милостивое внимание государя Николая Павловича и государыни Александры Феодоровны». Французский подданный, будучи самовлюбленным и ограниченным, отличался «фатовством и слабостью хвастать своими успехами у женщин». А его приемный отец Луи Геккерн, по мнению современников Александра Сергеевича, вообще был человек совершенно безнравственный.

Эти двое, как известно, устроили жестокую публичную травлю на Пушкина, и он вынужден был защищать честь и жены, и обеих ее сестер и, конечно же, собственную честь. Во время роковой дуэли его убийца, заброшенный в Россию «на ловлю счастья и чинов», не дойдя до барьера, «хладнокровно навел удар…спасенья нет…».

Это была отнюдь не первая дуэль в жизни Пушкина. Случалось разное: вызывал он, вызывали его, иной раз бывал секундантом. Александр Сергеевич готовил себя к дуэлям. Он даже выписал для себя наставление Потемкина: «Старайся испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врожденную смелость частым общением с неприятелем».

Поэта не оставляла мысль о своей насильственной смерти. Причина тому – предсказание гадалки Кирхгоф. Однажды в Петербурге «Пушкин с приятелем заглянул в кофейню на Невском». Шутки ради он попросил старую немку погадать о своем будущем. Вот что он услышал: «Ты будешь два раза в изгнании и будешь кумиром своего народа. Возможно, проживешь долго, но на 37-м году берегись белого человека, белой лошади или белой головы».

Своей знакомой Александре Фукс (русская поэтесса) Пушкин передавал и другие слова гадалки: «Вы на днях встретитесь с вашим давнишним знакомым, который вам будет предлагать хорошее по службе место; потом, в скором времени, получите через письмо неожиданные деньги; третье, я должна вам сказать, что вы кончите вашу жизнь неестественною смертию». Два предсказания сбылись в ближайшее время: было получено выгодное предложение о службе; пришел по почте давно забытый долг. Это заставило Пушкина серьезно отнестись и к третьему предсказанию.

Уже во время ссылки в Михайловское Пушкин начал работать над романом «Евгений Онегин». Именно здесь была написана сцена дуэли между его героями – недавними приятелями. При этом Онегин отлично понимает всю глупость дуэли и готов извиниться… «Но дико светская вражда/Боится ложного стыда». Разумеется, Пушкин и Дантес никогда не были приятелями. Последний воспользовался доброжелательным отношением к нему поэта, у которого, по словам современников, было «золотое сердце». Именно Геккерны, отец и сын, способствовали появлению и распространению в свете клеветы, переполнившей чашу терпения Пушкина.

Сегодня, с высоты времени, некоторые пытаются рассуждать: дескать, что такое Дантес рядом с Пушкиным?! Стоило ли обращать внимание на него – ничтожество?! А мнение света? Оно играло далеко не последнюю роль. «…шепот, хохотня глупцов…/И вот общественное мненье!/Пружина чести, наш кумир!/И вот на чем вертится мир!». Первому поэту России выпала горькая участь купаться в этом «мертвящем упоеньи света».

С Дантесом Пушкин познакомился у Карамзиных и, поддавшись обаянию «доброго малого», ввел его в свой дом. Однако оказанной ему чести не мог оценить тот, в ком было «пустое сердце». По Петербургу разнеслись слухи об ухаживаниях Дантеса за женой поэта. Пушкин перестал принимать его, что, впрочем, не остановило Дантеса в его низменных побуждениях.

О легкомысленном флирте жены Пушкин, разумеется, знал. Но о любовных посланиях Дантеса и о тайном свидании ее с ним, состоявшемся в октябре 1836 года, поэт не был осведомлен и узнал, лишь когда об этом заговорили во всех петербургских салонах. А между тем Геккерны, поддерживаемые влиятельными людьми Петербурга, продолжали травить Пушкина, распространяя все новые сплетни. Связанный данным царю словом не стреляться с Геккернами «ни при каких обстоятельствах», Пушкин не мог послать им вызов. Но 25 января 1837 года он отправил им такое письмо, не отреагировать на которое означало проявить себя полным трусом.

На стороне Дантеса и его приемного отца был не любивший Пушкина шеф жандармов Бенкендорф. «Одним только этим нерасположением, – считает Данзас, – и можно объяснить, что дуэль не была остановлена полицией. Жандармы были посланы в Екатерингоф, будто бы по ошибке, думая, что дуэль должна происходить там, а она была за Черной речкой около Комендантской дачи, средь бела дня…».

Договорившись с Пушкиным встретиться в кондитерской Вольфа, Данзас отправился сделать нужные приготовления. Наняв парные сани, он заехал в оружейный магазин Куракина за пистолетами, которые были уже выбраны Пушкиным заранее. Уложив их в сани, приехал к Вольфу, где Пушкин уже ожидал его.

Было около 4-х часов пополудни. Друзья вышли из кондитерской, сели в сани и отправились по направлению к Троицкому мосту. «Бог весть что думал Пушкин, – вспоминал позднее Данзас.– По наружности он был покоен».

Конечно, ни один сколько-нибудь мыслящий русский человек не был бы в состоянии оставаться равнодушным, провожая Пушкина, быть может, на верную смерть; тем более понятны чувства Данзаса. Сердце его сжималось при одной мысли, что через несколько минут, возможно, Пушкина уже не станет. Напрасно старался он льстить себя надеждою, что дуэль расстроится, что кто-нибудь ее остановит…

Рана Пушкина была смертельной. Жить ему оставалось всего два мучительных дня. Страдания его были невыносимы. В седьмом часу вечера 27 января (по старому стилю) на набережную реки Мойки, где находилась последняя квартира поэта, приехал доктор Задлер.

– Плохо со мною! – сказал ему Александр Сергеевич. – Что вы думаете о моей ране? Скажите мне откровенно.

– Не могу вам скрывать, что рана ваша опасная, – ответил доктор.

– Скажите мне, – смертельная?

– Считаю долгом вам это не скрывать, но услышим мнение Арендта.

– Спасибо! Вы поступили со мною, как честный человек. Нужно устроить свои домашние дела.

Домашний врач Пушкиных Иван Спасский, профессор Петербургской медико-хирургической академии, вспоминал, что они с Николаем Арендтом, хирургом, лейб-медиком, подтвердили опасения Карла Задлера. Арендт, узнавший о том, что морозным январским днем раненого Пушкина привезли домой, сразу же поспешил к нему. Пушкин сказал Николаю Федоровичу:

– Просите за Данзаса, он мне брат.

Даже на смертном одре он волновался за своего лицейского друга – дуэли в то время были запрещены.

Русский поэт Александр Аммосов в своих воспоминаниях рассказывает, как Пушкин мужественно переносил адскую боль и, даже теряя последние силы, старался пообщаться, проститься со многими друзьями, съезжавшимися в те дни к нему. Вспоминал он и самых близких лицейских друзей. Аммосов пишет: «Пушкин, глубоко вздохнув, сказал:

– Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне было бы легче умирать».

Не было рядом и Антона Дельвига – он умер в 32 года. После его безвременного ухода Пушкин написал: «Никто на свете не был мне ближе Дельвига».

Друзей у Пушкина было немало. Но лицейский друг Дельвиг был еще и соратником, единомышленником, литературным братом. И, видимо, неслучайно Ольга Павлищева, сестра Александра Сергеевича, утверждала, что, будь Антон Дельвиг жив, он сумел бы спасти поэта и не допустил бы дуэли.

Среди дежуривших у постели умирающего Пушкина друзей был и Владимир Даль – русский писатель, этнограф и лексикограф. Ему принадлежат слова о том, что «не может русский человек быть счастлив в одиночку, ему нужно участие окружающих, а без этого он не будет счастлив». Владимир Иванович был еще и военным врачом. И его присутствие рядом много значило для Пушкина.

«Пульс его стал ровнее, реже и гораздо мягче, – вспоминает Даль. – Я ухватился, как утопленник за соломинку, робким голосом провозгласил надежду и обманул было и себя, и других, – но не надолго. Пушкин заметил, что я был бодрее, взял меня за руку и спросил:

– Скажи мне правду, скоро ли я умру?

– Мы за тебя надеемся. Право, надеемся!

Он пожал мне крепко руку и сказал:

– Ну, спасибо.

Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою: ни прежде, ни после этого он не верил ей… Пушкин положительно отвергал утешение наше:

– Нет, мне здесь не житье; я умру, да видно уж так и надо!

В ночь на 29 он все время держал меня за руку, почасту просил ложечку водицы или крупинку льда… Собственно, от боли страдал он, по его словам, не столько, как от чрезмерной тоски.

– Ах, какая тоска! – восклицал он иногда, закладывая руки за голову, – сердце изнывает».

– Прощайте, друзья, – сказал незадолго до своего последнего часа Пушкин, глядя на библиотеку.

Он пожелал увидеть Жуковского, чтобы сделать наставления о судьбе своей семьи и попросить за судьбу Данзаса, которому за участие в дуэли грозила смертная казнь. Николай I смягчил наказание: секунданта Пушкина приговорили к двум месяцам ареста, после чего он мог вернуться на военную службу.

«По утру 29 января… доктора нашли Пушкина уже совершенно в безнадежном состоянии, – написал в своих воспоминаниях Александр Аммосов. – Подъезд с утра был атакован публикой до такой степени, что Данзас должен был обратиться в Преображенский полк, с просьбою поставить у крыльца часовых, чтобы восстановить какой-нибудь порядок: густая масса собравшихся загораживала на большое расстояние все пространство перед квартирой Пушкина, к крыльцу почти не было возможности протискаться».

Иван Спасский вспоминает, что за пять минут до смерти Пушкин сказал: «Жизнь кончена. Теснит дыхание». Это были последние его слова. Через некоторое время после ухода Александра Сергеевича Василий Жуковский написал письмо его отцу – Сергею Львовичу: «Когда все ушли, я сел перед ним и долго смотрел ему в лицо… Какую печать наложила смерть на лицо его, и как удивительно высказала на нем и свою, и его тайну! Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли… Таков был конец нашего Пушкина».

Проводить Пушкина в последнюю дорогу царской милостью было разрешено только одному из его друзей – русскому историку Александру Тургеневу да его «дядьке» – Никите Козлову, искренне любившему Александра Сергеевича. (Константин Данзас уже был арестован.)

Траурный поезд отправился в Святые Горы. Оттуда Александр Иванович сообщал друзьям в Петербург: «Мы предали вчера земле земное на рассвете… Везу вам сырой земли, сухих веток – и только…».

Сегодня это поселок Пушкинские Горы. У стен Святогорского Успенского монастыря – могила Александра Сергеевича Пушкина. А всего в нескольких километрах – Михайловское, в котором юный Пушкин находился в ссылке, страдал, писал, любил, встречался с близкими друзьями; куда приезжал, спустя годы. Именно Михайловскому посвящено его знаменитое стихотворение «Вновь я посетил…». Пушкин мечтал поселиться здесь навсегда. Но по-иному распорядилась судьба…

Анна Белунова