«Я рожден, чтоб целый мир был зритель торжества иль гибели моей…»
Так говорил о своем предназначении Михаил Юрьевич Лермонтов, 180-летие со дня гибели которого отмечается в нынешнем июле. Его век был измерен 26-ю годами. Но сколько споров до сих пор вызывает литературный гений Лермонтова у исследователей его творчества! Сколько разнородных воспоминаний написано людьми, знавшими поэта близко и не очень, как много сегодня вьется вокруг его имени «креативных критиков», пытающихся подогнать великое под собственный рост, и, ничтоже сумняшеся, в свойственной им манере, трактовать страдания этой глубокой души.
Когда читаешь подобного рода опусы, иной раз создается впечатление, что авторы их не далее как вчера расстались с поэтом, не удовлетворенные беседой с ним, и обвиняют его в желчи, в неспособности любить ни Отчизну, ни женщину, в неумении дорожить дружбой. Ну почему же?! Достаточно вспомнить хотя бы такие строки: «Москва, Москва! Люблю тебя, как сын…». Лермонтова нередко сравнивают с Пушкиным, в особенности их любовную лирику, отмечая при этом «столь разный взгляд на неразделенность чувств». «Я вас любил так искренно, так нежно,/Как дай вам бог любимой быть другим» – это Пушкин, о котором многие современники говорили, что у него золотое сердце. У Лермонтова читаем: «Я не унижусь пред тобою;/ Ни твой привет, ни твой укор/ Не властны над моей душою…».
Юношеская гордость и вместе с тем глубокая горечь рождают в сердце молодого человека эти слова, что как раз вполне понятно и объяснимо. Напряженная обстановка в семье, когда мальчик, рано потерявший мать, рос, беззаветно любимый бабушкой и не имевший возможности видеться с отцом (Елизавета Алексеевна ненавидела своего зятя), не могла не сказаться на состоянии его души. Но говорить о Лермонтове как об эгоисте, которому не свойственны искренние глубокие чувства, может, по меньшей мере, разве что невежда. И все творчество Михаила Юрьевича – подтверждение тому. Вспомним хотя бы стихотворение, которым 17-летний юноша откликнулся на смерть отца: «Ужасная судьба отца и сына жить розно и в разлуке умереть».
Самые нежные чувства питает он и к любимой, оставляя в ее альбоме такие строки: «Когда судьба тебя захочет обмануть/И мир печалить сердце станет –/Ты не забудь на этот лист взглянуть/И думай: тот, чья ныне страждет грудь,/Не опечалит, не обманет». И даже его Печорин, который, казалось бы, являет собой проявление эгоцентризма, поняв, что потерял любимую навсегда, «как ребенок заплакал…И плакал горько, не стараясь удерживать слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие – исчезли как дым».
Лермонтова, как и Пушкина, очень интересовала его родословная. Одна из его собственных версий по поводу того, что родоначальником рода Лермонтовых является шотландец ротмистр Георг Лермонт, оказалась верна. Кстати, один из предков Лермонтова был поэтом. По материнской линии Лермонтов происходил из старого русского степного дворянства. Бабушка Елизавета Алексеевна Арсеньева, сыгравшая, бесспорно, главную роль в становлении, да и вообще в судьбе своего внука, вышла из прославленного рода Столыпиных.
В 1831 году Лермонтов поступил в Московский университет. К этому времени была создана уже половина его поэтических произведений – то есть известность в истинном смысле этого слова пришла к Михаилу Юрьевичу в 17 лет. Но весна тридцать второго года дает в его судьбе первый решительный надлом: при переходе на следующий курс он не сдал экзамен. Не потому, что не был подготовлен. Исследователь его творчества Николай Зубков пишет, что студент «знал много сверх программы». Просто это был один из многих жестоких уроков судьбы: экзаменатор «срезал непокорного юношу».
Из университета пришлось уйти. По настоянию высокопоставленной родни Лермонтов поступает в Петербурге в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, по окончании которой становится офицером привилегированного лейб-гвардии гусарского полка. Сам он вспоминал свою учебу здесь как «два страшных года», что вполне объяснимо: муштра всегда негативно сказывается на состоянии души творческого человека. Это в определенной мере отложило отпечаток и на творчество: лирику сменяют серьезная проза, драма. Появляются «Маскарад», «Княгиня Лиговская», «Герой нашего времени»…
На убийство Пушкина боготворивший его 23-летний Лермонтов откликнулся стихотворением «Смерть поэта», которое, впрочем, в полной мере можно отнести и к нему самому, что, кстати, подтверждают стихи его современника Николая Огарева «На смерть Лермонтова»: «Еще дуэль! Еще поэт/С свинцом в груди сошел с ристанья./Уста сомкнулись, песен нет,/Все смолкло… Страшное молчанье./…Бездушней праха перед ним/Глупец ничтожный с пистолетом/Стоял здоров и невредим,/ Укором тайным не томим»…
Но эта горечь утраты постигнет Россию четыре года спустя. А в роковом тридцать седьмом автор стихотворения «Смерть поэта» – на пике популярности, входит в блестящий литературный круг Петербурга, его окружают те же люди, которые были рядом с Пушкиным. Молодого Лермонтова принимают и в высшем свете. Однако светский этикет и искреннее расположение – довольно часто вещи несовместимые. Для властей любые толки о дуэли Пушкина представлялись опасными, а Лермонтовым прямо обличались «…жадною толпой стоящие у трона Свободы, Гения и Славы палачи», которым он грозил Божьим судом. Бенкендорф назвал стихи «бесстыдным вольнодумством, более чем преступным», а сам автор был взят под арест.
Белинский, однажды навестивший Лермонтова в тюрьме, был восхищен своим собеседником: «Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного!». Некоторые из современников поэта утверждают, что если бы он не был убит, то непременно вошел бы в круг писателей-разночинцев.
Разрыв Лермонтова с удушливой атмосферой своей среды, конфликт со светским обществом можно проследить даже на одном примере – его взаимоотношениях с товарищем по школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров Александром Барятинским – нашим именитым земляком, закончившим многолетнюю войну на Кавказе, пленившим Шамиля.
Александр Иванович был человеком достаточно образованным, начитанным, бывал за границей – да не просто так, а в конце 30-х годов ХIХ столетия в свите наследника (с которым, кстати, состоял в дружбе) совершил длительную поездку по Европе, где слушал лекции известных представителей западноевропейской академической науки. Как пишет литературовед Мария Ашукина-Зенгер, опираясь на воспоминания Боборыкина (младшего товарища Лермонтова по школе), и Лермонтова, и Барятинского интересовала проблема взаимоотношений России и Востока. И по всему видно, что как собеседники они были не безразличны друг другу. Однако при этом у двух молодых людей полярные отношения к политическому режиму в России, в вопросе присоединения Кавказа, в личностных оценках собственного участия в этой войне.
Лермонтов проявлял в бою беззаветную храбрость (что засвидетельствовано многими документами). Для него очевидна историческая необходимость присоединения Кавказа к России, но в его представлении это должно выглядеть как слияние культур двух народов. «Там на Востоке тайник богатых откровений», – замечает поэт. У будущего фельдмаршала иные ощущения и взгляды, которые война и время только укрепляют.
Литературоведы высказывают мнение о том, что прототипом героя Льва Толстого в рассказе «Набег» стал именно Барятинский. Сентиментальность ему, похоже, вообще не свойственна. Когда аул занят войсками, он, улыбаясь, говорит: «Ну что ж, полковник, пусть их жгут и грабят, я вижу, что им ужасно этого хочется». При этом «голос и выражение его точно такие, с которыми он у себя на бале приказал бы накрыть на стол». Так стоит ли удивляться тому, что официально признанный «покоритель Кавказа», в «походке, во всех движениях» которого, по словам Толстого, «выказывался человек, который себе очень хорошо знает высокую цену», воспринимал автора «Родины» не иначе как идейного противника, чей рассудок не могла победить «слава, купленная кровью»?
После смерти Лермонтова Барятинский активно противился тому, чтобы собирались материалы для биографии «безнравственного человека, посредственного подражателя Байрону». Впрочем, он и при жизни Лермонтова вредил ему, как мог. Может быть, не простил того, что в юношеской поэме Лермонтова «Гошпиталь» он тоже «был выведен»? Во всяком случае, известно, что князь расценил это как «нестерпимую фамильярность».
Александр Васильчиков, один из секундантов дуэли поэта и «Мартышки» (прозвище Мартынова), позднее вспоминал: «Живя этой жизнью, к коей все мы, юноши 30-х годов, были обречены, вращаясь в среде великосветского общества, придавленного и кассированного после катастрофы 14 декабря, Лермонтов глубоко и горько сознавал его ничтожество и выражал это чувство не только в стихах «Печально я гляжу на наше поколенье», но и в светских и товарищеских отношениях. Оттого он вообще был не любим в кругу своих знакомых и в петербургских салонах, в кавалергардском полку, офицеры коего сочли своим долгом при дуэли Пушкина с Дантесом принять сторону иноземного выходца против русского поэта. Лермонтову не прощали его смелой оды по смерти Пушкина; при дворе его считали вредным, неблагонамеренным».
С социальным слоем, обличителем которого являлся Лермонтов, неразрывно был связан Барятинский. Гибель Пушкина окончательно развела поэта и князя во враждебные лагеря. Первый заклеймил гневными стихами общество, погубившее славу России. Второй в дни общенационального горя навещает арестованного убийцу Пушкина, а когда его к нему не пускают, пишет Дантесу: «…верьте по-прежнему моей самой искренней дружбе и тому сочувствию, с которым относится к вам вся наша семья. Ваш преданный друг Барятинский».
О людях, в число которых входил и Александр Барятинский, князь Петр Андреевич Вяземский, близкий друг Пушкина, писал, что в дни гибели Александра Сергеевича они «покрыли себя стыдом… имели бесстыдство сделать из этого события дело партии, полковой вопрос». Напомним, что отношения Барятинского с наследником Александром Николаевичем выходили за официальные рамки, а Лермонтов, наиболее четко выразивший свое отношение к николаевской «немытой России» в стихах о «стране рабов, стране господ», все сильнее отдалялся от придворных кругов. Всякий же близкий к этим кругам считал возможным бросить в него (как и в его «Пророка») камень.
В том числе и сын французского посла при дворе Николая I Эрнест де Барант. Виновницей дуэли Лермонтова и Баранта светская молва определила княгиню Марию Щербатову. Есть и другая версия: Баранту кто-то внушил мысль о том, что стихи «Смерть поэта» имеют «оскорбительный для Франции смысл». Когда, как пишет литературовед Эмма Герштейн, в феврале 1840 года на балу у графини Лаваль в Петербурге Барант заявил своему противнику, что в своем отечестве он знал бы, «как кончить это дело», то услышал достойный ответ Лермонтова: «В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы меньше других позволяем себя оскорблять безнаказанно». Дуэль состоялась за Черной речкой, неподалеку от того места, где был убит Пушкин. …Барант промахнулся, а Лермонтов выстрелил в воздух.
За участие в дуэли поэт был арестован, а затем переведен в Тенгинский пехотный полк, участвовавший в военной экспедиции на Кавказе. Здесь он стремится отличиться в боевых действиях, часто рискуя жизнью: для него важно было получить отставку и полностью посвятить себя литературному творчеству. Ему удалось выхлопотать отпуск в Петербург, но вместо желаемой отставки он получил предписание в 48 часов покинуть столицу и вновь оправиться в полк на Кавказ. Он не мог побороть в себе желание заехать в Пятигорск, не подозревая, что отчаянно торопится навстречу своей гибели.
Здесь он и встретился с товарищем по юнкерской школе Николаем Мартыновым, к тому времени уволившимся с военной службы. Казалось, между ними были вполне приятельские отношения. Безобидная шутка поэта в адрес Мартынова, носившего кавказский наряд («горец с большим кинжалом»), у бывшего друга, подстрекаемого людьми известного круга, вызвала взрыв негодования. От примирения ослепленный злобой Мартынов отказался. В день дуэли, 27 июля 1841 года, Мартынов просто расстрелял безоружного Лермонтова, как всегда выстрелившего в воздух. Как пишет Эмма Герштейн, «это был не поединок, а убийство».
Известный русский историк литературы Павел Висковатов, тщательно изучавший биографию Лермонтова, отмечает: «Мы находим много общего между интригами, доведшими до гроба Пушкина и до кровавой кончины Лермонтова. Хотя обе интриги никогда разъяснены не будут, потому что велись потаенными средствами, но их главная пружина кроется в условиях жизни и деятельности характера графа Бенкендорфа»…
Как ни прискорбно, но и сегодня находятся «ценители», употребляющие весь свой яд для того, чтобы очернить имена тех, кто является национальной гордостью России. Что тут сказать? На мой взгляд, подобного рода «цензорам» прекрасный по своей убедительности ответ дала Белла Ахмадулина: «Что делать, если в схватке дикой/Всегда дурак был на виду,/ Меж тем как человек великий/Как мальчик, попадал в беду?».
Анна Белунова
